Частыми снегопадами началась последняя военная зима. Снег все подваливал, и пышное его покрывало наново застрачивалось заячьими стежками. Следы начинались сразу же за околицей. А когда с санками я пришел в лес, и вовсе удивился: весь он, как большой поселок, разбит был тропами-улицами, перекрестками, проулками, тупичками. На многих осинках кора погрызана. «Крепко работают, длинноухие! Сушняка на тот год хватит», - подумал я.

Вывернул пару полугнилых валежин, свалил крепкую, как железо, сухостоину – на растопку, все это уложил на санки, обвязал веревкой и поволок домой. Спешил: хата наша, поди, уже выстыла, и, прильнув к замерзшему окошку, давно высматривает меня Николушка.

Мать выматывалась на колхозной ферме, и мне, старшему, по хозяйству забот хватало. А еще надо уроки выучить, и Николушка на мне.

Отца Николушка не помнил – мал был, когда тот на фронт уходил. Теперь ему пять лет, и вечерами, уже с печки, он слушал наши с матерью разговоры. Днем же донимал меня расспросами:

- Вань, а папка наш большой?

- Большой.

- А с усами?

Усы отец не отпускал, но я произносил со значением:

- О-о!..

- А когда папка возвернется, мамка меня ни за что парить не будет?

Оставаясь без присмотра, Николушка бедокурил: то золу из печки выгребал, то крынку с молоком опрокидывал, то вьюшку в печной трубе открывал, хату выстуживал. И мать с отчаянья, бывало, поддавала ему.

- При папке-то? Конечно, нет!

И Николушка облегченно вздыхал…

…Когда я вернулся из леса, сразу стал готовить ловушки на зайцев: обидно станет, если кто меня опередит. Из отожженной на огне проволоки наделал петель, керосином почистил два ржавых капкана и зачастил на охоту. Но мне не везло. То ли ловушки я настораживал неумело, то ли запах керосина от капканов не выветривался, но домой приходилось возвращаться порожним. И когда я, усталый, замерзший и голодный, переступал порог хаты, Николушка укорял:

- Эх, Вань! Вот папка бы был…

Охотился я без материного ведома. Об этом Николушка знал и соглашался один оставаться дома ради обещанного ему толстого зайца.

И вот, наконец, здоровущий беляк попал в ловушку. Я долго смотрю на него, потом дрожащими руками отряхиваю зайца от снега, представляю, как обрадуется Николушка…

Только выбираюсь из леса, как сталкиваюсь с Гераськой Поповым. Его рыжий вислоухий Полкан дружески виляет мне хвостом. Но Гераська настроен иначе. Он хватает за лапы окоченелого зайца и кричит мне, что петли его тут поставлены и чтобы я по-хорошему отдал ему добычу. Я стал доказывать обратное: мол, как раз это мой охотничий участок, потому что тут сушняк готовлю. Но Гераська и слушать не хочет, кричит, что раньше тут никого не видел, что я ворюга, и при этом рвет на себя зайца… И я уже не слышу Гераську и тоже ору о своей правде.

Поняв, что Гераську не переубедить, я толкнул его в грудь в тот момент, когда он очередной раз дергал на себя зайца. Гераська потерял равновесие, выпустил из рук зайца и упал в сугроб. Пока он, ругаясь, выбирался из снега, я выскочил на дорогу – и помчался домой.

- Ворюга незаконный! – неслись мне вслед Гераськины вопли. – Попадешься, бедный будешь!..

Беляка Николушка встретил с испуганным восхищением. Осторожно и нежно гладил зайца по ушам, по спинке. А я представлял себе, как усталая мать придет с работы, увидит зайца, удивится и притянет меня к себе, поерошит волосы и скажет ласково: «Добытчик ты наш…» И мое сердце, чувствовал я, станет горячим от любви к ней, к Николушке, к эвакуированной девочке Эле, теперь учившейся в нашем классе, ко всем добрым людям… Словом, я был счастлив.

О ссоре в лесу наши матери узнали тем же вечером. Тут же свели нас с Гераськой и, мало-мальски разобрав, в чем дело, принялись срамить: мол, такие вы, разэтакие, батьки жизни на фронте кладут, мы тут жилы вытягиваем, а вы? Мол, раздор между собой на руку Гитлеру! Пристыженные и подталкиваемые в спины, мы помирились, затем вместе ели отварного зайца, заключая наперед твердый охотничий договор: кому бы добыча ни попалась делим пополам! Ударили по рукам, Николушка разбил нас ладошкой, пропев при этом радостно: «Мирись, мирись, никогда не дерись!»

На охоту мы с Гераськой стали ходить вместе. Только прибегу из школы, управлюсь с коровой, покормлю Николушку – Гераська появлялся за окошком и сердито торопил:

- Что копаешься, жук навозный!

Глаза Николушки наполняются слезами: ему тоже хочется с нами, но нет у него теплой одежки. Я, поспешно собираясь, успокаиваю братишку:

- Ниче, Николка, набегаешься еше… Вот папка возвернется, материи привезет, мамка тогда штаны, пальто тебе справит, а дед Лазаренко валеночки скатает – загляденье!

Пока Николушка силился представить, как он в штанах , пальто и валенках идет с отцом по улице, я выскакивал во двор. Мы уходили в дымчатую свежесть зимнего дня, и я затылком чувствовал, как к низенькому окошку нашей хаты, к протаянному глазку в нем, лепится бледное Николушкино лицо…

Полкан, конечно же, увязывался за нами. Поначалу мы гнали его - тебе, дескать, только дичь от ловушек отпугивать. А в душе радовались, что он нас не бросает: по селу поползли слухи о дезертире, скрывавшемся в наших лесах.

Наши общие охотничьи усилия скоро обрадовали. В ловушку мою вновь угодил длинноухий, а выходя из леса, мы увидели, глазам не поверив: у ближайшей скирды мышковала огненно-рыжая лисица. Она подпрыгивала, тыкалась мордой в солому, быстро гребла из-под нее лапами.

- Полкан! – шепотом крикнул Гераська. – Узы ее! Взять!

Лиса уловила тихий Гераськин окрик, крутнула хвостом и рыжим огоньком застелилась по снежному полю. Теперь ее увидел Полкан и рванул следом. За ними побежали мы с Гераськой, и тот, спотыкаясь и падая, молил собаку:

- Полканчик, родной, узы ее! Узы!..

Полкан настигал лисицу, Гераська, плача от счастья, вопил:

- Моя! Моя лиса! Заяц – твой, раз он в твою ловушку угодал, а лиса – моя, раз ее мой Полканчик добыл!

Полкан нагнал лису и ударил грудью; лиса перевернулась, поджала хвост и как-то униженно оскалилась. Я уже видел мысленно, как Гераська с перекинутой через плечо огненно-пушистой лисицей вышагивает по нашей улице, а я с зайчишкой плетусь следом, как встречные женщины ахают, всплескивают руками, а зеленоглазая Эля, идущая от колодца с полными ведрами, лучисто улыбается Гераське…

Но обстоятельства непредвиденно изменились: Полкан, вместо того, чтобы хватать лису за шкирку, обнюхал ее сзади и побежал к нам.

- Узы! Узы, Полкан! – надрывался Гераська. – Взять ее!Взять!

Но лиса уже пересекла поле и скрылась в темневшем вдали колке…

- Тварь ты каплаухая! – рассвирепел Гераська, валенком вразумляя Полкана.

Под Новый, 1945-й, год мы с Гераськой притащили к нам елочку, сделали под нее крестовину и, к великой Николушкиной радости, стали наряжать. Вырезали из картона звезду, из бумаги сделали и развесили по веткам цепочки, лодочки, самолетики… Николушка суетился меж нами со своими бумажными цветочками.

- Э-хе-хе, - Гераська критически оглядел елку. – Жалко, ваты нету, а то б деда Мороза смастрячил…

- А Снегурочку? – спросил Николушка.

- А что, - сказал я беспечно. – И Снегурочку, и снежинки – была бы вата…

Тут в наше окошко постучали. Николушка юркнул на подоконник, прилип к своему глазку:

- Ванечка, почтарка!

Без фуфайки и шапки выскакиваю во двор и вижу тетку Надежду, нашу почтальонку, Запорошенная снегом, она протягивает мне треугольники, кричит простуженно:

- Танцуй, Ванька! От твово батьки!

- Спасибо!!!

Пулей влетаю в хату и разворачиваю треугольник. Гераська, неловко потоптавшись, отходит в сторонку и прислоняется к дверному косяку.

«Во-первых строках своего письма…» отец слал поклоны нам, родичам, соседям, знакомым, затем сообщал, что его вновь «зацепило», что сейчас он в прифронтовом госпитале, поправляется. Спрашивал о нашей жизни, здоровье, о делах в колхозе, а под конец подбодрял сообщением, что фашистов домолачивают, скоро он вернется домой и, как прежде, станет работать на комбайне.

- Что? Папка скоро возвернется? – робко спросил Николушка.

- Ско-оро-о! – заорал я, подхватил Николушку и закружил по хате. Он, откидывая назад светлую голову, смеялся тоненько, захлебываясь радостью.

За Николушкиным смехом я не сразу расслышал глуховатый Гераськин голос:

- Это, Вань, - он уже взялся за дверную скобу. – Будешь отписывать… батьке своему, так поклон от нас с мамкой…

Тут только я вспоминаю, что в лето 1942 года Гераськин отец погиб. Говорю виновато:

- Конечно, Гер… Обязательно…

Зимний день короток. Пока справлялся с коровой, рубил дрова, растапливал печку, стемнело. Зажигаю лампу, подкручиваю повыше фитиль и начинаю писать отцу ответ. Вывожу первые слова привета, а Николушка тут как тут. Закутанный в черную материну шаль, он заглядывает под руку и спрашивает:

- Ванечка, ты про толстого зайца прописал?

- Про-опи-исал.

Стараюсь писать ровно и без ошибок, чтобы отец не думал, будто учусь абы как, но Николушка шпыняет в бок, суетится, сбивает с мысли:

- А про елку прописал?

- Прописал…

За промерзшим окном уже совсем темно. В печи шипят сырые дрова, в хате холодно. На столе коптит керосиновая лампа, в сумрачных углах колеблются наши тени. Мы пишем отцу на фронт и ждем мать с колхозной фермы…

… Возвращаюсь на другой день из школы, в сенях обметаю снег с валенок и вдруг за дверью слышу нарастающий плач Николушки.

- Удумал! – кричала мать. – Снегурочку ему, снежинки!.. Скажи, в чем я на работу пойду?!

Перешагиваю порог хаты. На печи ревет Николушка, а мать обирает вату с елки и силится засунуть ее в изодранный подклад ватника. Все ясно. Пытаюсь свети к шутке:

- С легким паром, Николка!

- А ты! А ты! – кричит Николушка, и синяя жилка напрягается на его тонкой шее. – Вот погодите, вот возвернется мой папка, я все, все ему расскажу.

- Рассказчик выискался, - мать втягивает нитку в толстую иголку… - Я, поглядывая на печку, лукавлю:

- А доносчику – первый кнут…

- Да, Ванечка! Да! – кричит Николушка. – И про тебя все расскажу, и ты бедный будешь!..

Смотрю, как мать норовисто зашивает ватник. Лицо ее светлеет, и я понимаю: все она простит, все вынесет, только бы отец вернулся, только бы война скорее кончилась…